Когда вся жизнь – что оплеуха,
Коту под хвост идет ваш труд,
Когда замучила чернуха,
Пусть пинту пива вам нальют.
Я был просто молодым человеком, не лишенным способностей. А стал — лучшим сегодня русскоязычным писателем мира. Даже с учетом того, что я добился этого не за счет своей гениальности (я не гений, я просто талантливый), а за счет трудолюбия и оскудения общего ландшафта современной русской литературы, — думаю, это кардинальные изменения. Что-то вроде мутации, которая произошла в течение жизни с одной особью.
Я знаю только один критерий, применимый лично к себе: если тебе кажется, что твой текст — говно, то он — говно. Нельзя уговаривать себя, что все "в целом не так уж плохо": "не так уж плохо" - это плохо. Другое дело, что иногда ты не видишь, насколько с твоим текстом все плохо. Ну, можно пытаться научиться. Я пытаюсь.
А самый, может быть, главный message этого удивительного романа такой - слова ничего не значат. Или точнее: слова - самые прекрасные и восхитительные! - могут ничего не значить.
Всё, с чем имеют дело сидящие в этом зале - стихи, разговор о текстах, поэтический перевод и в первую очередь сама поэзия, - не что иное, как речь на собственных похоронах.
Для меня самое важное, чтобы по заголовку читатель мог определить, о чем написан роман. А для издательства нужен крючок, которым можно завлечь читателя.
Например, детектив, где главный герой из-за психической травмы до 30 лет не знал женщин, я назвала "Алиби для девственника". Мой вариант прокатили тут же и со свистом, и назвали роман"Принц на горошине". Детектив с отравлением из "Отравления в загородном доме" переименовали в "Пряничный домик". А "Привет из ада" - в "Любовник оживает в полночь".
Так что, уважаемые писатели, не подпускайте жен к своим компьютерам, есть риск, что вы не успеете заметить, как главная линия вашего опуса перестанет быть настолько кристально ясной.
Они жили с Машей Воробьевой долгие годы в одном доме, — по-моему, это Маша когда-то нашла ему жилье в Нью-Йорке на Мортон-стрит, в Нижнем Манхэттене. Он жил на первом этаже, Маша на втором, и когда я приезжал в Нью-Йорк, я останавливался у Маши. В начале 90-х Бродский переехал в Бруклин, в 95—96-м годах его уже там не было, а мне негде было жить, работа в колледже закончилась, я жил в квартире Маши, и там меня застала смерть Бродского. Он тоже часто живал в этой квартире, скрывался от звонков, работал. Я пас кота Миссисипи. У дочери Иосифа Александровича была аллергия, они не могли взять кота с собой, и он остался у Маши. И вот этот кот был со мной. Тоже история забавная, немного мистическая. Дней через десять после смерти Бродского просыпаюсь и вижу — я закрывался в спальне, чтобы кот ко мне не лез, потому что он прямо на голову садился, — вижу, что вся гостиная в голубиных перьях. Зима. Окна все закрыты. И кот спит в кресле. Прохожу в гостиную, заглядываю в эркер. На столе сидит голубь. Я испугался, потому что все окна закрыты. Кот его потрепал по ходу ночи, но вот: сидит живой голубь. Я быстро открыл окно, и он вылетел на улицу. Потом, по следу от перьев, я догадался, что он упал в дымоход. Я спрашивал хозяина этого дома и Машу Воробьеву, которая прожила там очень много лет, бывало ли такое. Нет, никогда. Не сомневаюсь, что это Бродский прилетал. При этом незадолго до «бродскоявления» мой нью-йоркский приятель Саша Алейник, очень талантливый поэт, оставил на столе свою рукопись, он всегда хотел знать мнение Бродского. Все поэты, особенно те, которые здесь жили, пытались сунуться к нему. Саша был у меня в гостях и оставил рукопись в этом самом эркере, на столе, за которым Бродский часто сидел и работал. Голубь его рукопись, конечно, пометил соответствующим образом. Потом я ему сказал: «Хочешь знать отношение Бродского к твоим стихам? Вот оно»."